ШЕДЕВРЫ ЮМОРИСТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА ИГОРЯ СОКУРЕНКО
Идин из самых ярких рассказов писателя — юмориста, члена СОЮЗА ЖУРНАЛИСТОВ МОСКВЫ Игоря Сокуренко
«Я часто был несправедлив к покойному.Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший прохвост, негодяй и мерзавец. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Лаврентий Валерьянович не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все.
Эти слова у надгробной плиты Лаврентий Валерьяновича Бубкина произнес атаман Сокуренко. Но прежде, чем остановиться на траурном моменте в истории этого неугомонного и бестолкового человека, мы вернемся на несколько лет назад и вспомним поездку ансамбля «Казачий Дюк» в Суздаль, когда казаки отправились на патриотическую конференцию. С ними вместе и поехал Лаврентий Валерьянович Бубкин. Собственно, он ее и нашел. Где — то вычитал в интернете, что будет проводиться такое мероприятие. Сказал атаману, который связался с организаторами рассказав о том, что казаки готовы в нем принять участие. Осталось только за немногим. Атаман сделал еще несколько звонков организаторам сего мероприятия, обсудили все детали поездки и отправились в путь. Лаврентий Валерьянович был на высоте.
На конференции речь шла о патриотизме. В душе Лаврентий Валерьянович всегда считал себя патриотом своей страны.
Весь его лик, заставлял его спокойно сидеть в углу и заниматься совершенно посторонними делами, накапливать капитал и устраивать судьбу свою за счет других; но как только случалось что-нибудь, по мнению его, оскорбительное для отечества, он выбегал из своего угла и начинал вопить. Люди его побаивались.
Патриотическая конференция, на которой блистательно выступил атаман, быстро закончилась и казаки отправились в ресторан.
Уже тогда атаман понял, что день будет непростым. На трибуну вышел один из высокопоставленных чиновников, лихо загнул речь и в завершении произнес фразу, которая вдавила в мягкие сиденья всех присутствующих в зале.
-«Во время войны, — торжественно произнес он,
— наш многострадальный народ потерял более 20 миллионов…
и, вместо слова граждан, произнес слова долларов».
Люди от удивления открыли рты, но ничего не сказали, уж больно высокий пост занимал этот чиновник.
Казаки вышли на улицу. Хотелось, чего — то особенного, ведь они находились в историческом месте, где золотились купола и звон колоколов разрезал свежий воздух. Ото всюду пахло стариной. Непрерывно шел дождь и наши герои зашли в стоявший неподалеку ресторан.
Деревянный потемневший ресторан принял казачий коллектив под свой узенький гостеприимный навес на деревянных выточенных столбиках, похожих на старинные церковные подсвечники. Ресторан был что-то вроде русской избы, несколько в большем размере. Резные узорочные карнизы из свежего дерева вокруг окон и под крышей резко и живо пестрели темные его стены; на ставнях были нарисованы кувшины с цветами.
Атаман шел первый. Взобравшись по узенькой деревянной лестнице наверх, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестром платке, наброшенном на широкие плечи, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате было тепло и уютно на широком столе стоял старинный самовар, выскобленные гладко сосновые стены, треугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза. Лаврентий Валерьянович облюбовал тут же себе теплое местечко. Сидя в углу он вдруг вспомнил наставления своего родителя.
«Смотри же, Лаврентий, учись, не дури и не хулигань, а больше всего угождай начальникам. Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в делах не успеешь и ума бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. Водись с такими товарищами, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищи тебя надуют и предадут, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Он на всю жизнь усвоил наставления своего папаши, особенно про то чтобы угождать начальству, копить он не любил, это было не в его кипучей натуре.
В душе Лаврентий Валерьянович всегда мечтал наткнуться на внезапный родник великих богатств. Бедность его пугала, потому ходил он с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
Это обстоятельство толкало Лаврентия Валерьяновича не стесняясь брать деньги в долг или дурить своих друзей обещая им золотые горы.
Он мечтал о славе, и общение с казачьим ансамблем и атаманом давали ему лучик надежды. Приехавши из таких командировок Бубкин рассказывал своим окружающим, что же происходило вокруг и какие они все были молодцы. Окружение слушало общественника Бубкина и восхищалось. В эти минуты даже начальник пожарного общества Подмышкин не называл его семибатюшной гадюкой и не пытался набить ему морду за разобранный пожарный автомобиль, который по — прежнему стоял во дворе. Его мысли постоянно бодрствовали. Он обдумывал, как сделаться знаменитым подобно атаману Сокуренко. После разговора с Игорем Николаевичем все становилось так ясно: возможность стать популярным казалась такой очевидной. Трудное и неприступное дело становилось теперь так легко и понятно, и так казалось свойственно самой его натуре, что начал помышлять он серьезно о создании своей телепрограммы, где он будет предлагать для просмотра свое кулинарное умение. Бубкин обозначил тут же деньги, которые будут бежать к нему рекой.
Уже он видел себя действующим и правящим именно так, как научал Атаман, — расторопно, осмотрительно, ничего не заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, все высмотревши собственными глазами, всех тонкостей узнавши.
Казаки в ресторане
В ресторане Бубкин разошелся.
Он то и дело подливал да подливал; чего ж не допивали его друзья, давал допить Шкаре и Мокше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за стола — как бы ни в чем не бывало, точно выпили по стакану воды.
Через силу перетащились они на балкон и поместились на роскошных креслах….
Шкара, при этом тут же и заснула. Короткая тучная собственность ее превратилась в кузнецкий мех. Через открытый маленький рот и турецкие носовые ноздри начала она издавать какие-то звуки, какие не бывают и в духовом оркестре. Тут было все — и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый звук, точно собачий лай.
Снился ей родной Череповец, гармошки, которые изготавливались в этом городе и в народе их называли «Черепашками», снился поющий басом Кичигин, а она ему будто бы подпевала.
— Эк ее насвистывает! — сказал атаман. Лысой рассмеялся.
Вскоре она проснулась и снова присоединилась к шумной компании.
Случалось, кому побывать в Череповце — привозили оттуда уморительные гармошки: вроде бы и не гармошки, а так-детишкам баловство, величиной с рукавицу, а гармонист возьмёт в руки — весело! Прозвали их «черепашками». Шкара их полюбила сразу. Сама — то она считала себя неотразимой красавицей, вот только пухлые ее ноги были слегка коротковаты, потому она никогда не снимала каблуки, даже в боулинге, где как известно нужно переобуваться в спортивные тапки, она и там напрочь отказалась снять свою обувь на высоких каблуках. По тем же причинам всегда носила брюки, под которыми скрывались вместо ног две обросшие жиром ноги, сформированных по образу двух подушек. Однажды она захотела покататься на лошади и Лысому понадобилось много усилий, чтобы туда ее загрузить, пришлось даже спускать стремена.
Шкара могла часами слушать, как на гармони играет атаман Сокуренко и млеть. Сама она не часто брала гармошку в руки, со слухом были проблемы. Ну не то, что бы ей медведь на ухо наступил, нет. Так — то она различала ноты, но когда начинала горлопанить своей иерихонской трубой, то он куда — то пропадал. Потому, пение давалось ей с трудом. По той же причине игра на гармошке не складывалась. Но иногда, когда никто не слышал, она брала в руки гармонь, сидя на стуле закладывала свою пухлую коротенькую ножку под свой необыкновенно толстый зад и через пень колоду, наяривала с басцом да с матерком прикрикивая. Прохожие останавливались у окон и растерянно шарили глазами, пытаясь распознать — не режут ли кого?
ССОРА
Лаврентий Валерьенович Бубкин считал своим долгом воспитывать казачий коллектив, так сказать в нравственном смысле. Он постоянно делал замечания присутствующим, критиковал их движения на сцене, считая себя знатоком народного фольклора и казачества. Говорил он много, то и дело перекидывая рюмку за рюмкой, пока не напился.
Все это обстоятельство, конечно, действовало на него плачевным образом.
Особенно неприятно было и еще одно наблюдение:Лаврентий Валерьянович совершенно убедился, что он начинает как-то неясно и затруднительно выговаривать слова, что сказать хочется очень много, но язык не двигается. Потом, вдруг он как — будто стал забываться и, главное, ни с того ни с сего вдруг скривит свою пухлую рожу и засмеется, тогда как вовсе нечему было смеяться. Это расположение скоро прошло после очередной рюмки водки, которую Лаврентий Валерьянович хоть и налил было себе, но не хотел пить, и вдруг выпил как-то совершенно нечаянно. Ему вдруг после этой рюмки захотелось чуть ли не плакать. Он чувствовал, что впадает в самую непонятную чувствительность; он снова начинал любить, любить всех, даже Лысого, который своим угодничеством и заискиванием его раздражал, даже всех присутствующих членов казачьего коллектива. Ему захотелось вдруг обняться с ними со всеми, забыть все и петь с ними вместе на сцене. Мало того: рассказать им все откровенно, все, все, то есть какой он добрый и славный человек, с какими великолепными способностями. Как будет он полезен обществу, как умеет смешить женщин и, главное, какой он компанейский человек, как великодушно он готов участвовать в жизни казачьего коллектива, и, наконец, в заключении, откровенно рассказать все мотивы, побудившие его поехать с ансамблем в Суздаль, выпить две бутылки водки и осчастливить всех своим присутствием.
«Правда, святая правда прежде всего и откровенность! Я откровенностью их поражу. Они мне поверят, я вижу ясно; они пока смотрят подозрительно, но когда я открою им все, я их покорю неотразимо. Они наполнят рюмки и с троекратным криком «Ура» выпьют за мое здоровье.
Шкару я поцелую в лоб; она миленькая. Мокша тоже очень хороший человек. Лысой, конечно, впоследствии исправится. Ему недостает, так сказать, культуры… И хотя, конечно, нет этой столичной деликатности у всего этого ансамбля, но… но я скажу им о современном назначении России в числе прочих стран. Упомяну и о вопросе незаконной продаже спиртных напитков в ночное время, да и… и все они будут любить меня, и я выйду со славою!..»
Эти мечты, конечно, были очень приятны. Лаврентий Валерьяновича только что избрали старшим подъезда и он готов был оправдать высокое доверие жильцов своего дома, но неприятно было то, что среди всех этих розовых надежд Лаврентий Валерьянович вдруг открыл в себе еще одну неожиданную способность: именно плеваться. По крайней мере слюна вдруг начала выскакивать из его рта совершенно помимо его воли. Заметил он это на Мокше — шутихе, которой забрызгал щеку и которая сидела, не смея сейчас же утереться из уважения. Лаврентий Валерьянович взял салфетку и вдруг сам утер ее.
Мокша хоть и выпила, но все-таки сидела как ошпаренная кипятком. Лаврентий Валерьянович сообразил теперь, что он уже чуть не четверть часа говорит ей о какой-то самой интереснейшей теме, но что Леля, как он почему то стал называть Мокшу, слушая его, не только как — будто конфузилась, но даже чего-то боялась. Лысой, сидевший через стул от него, тоже протягивал к нему свою шею и, наклонив набок лысую голову, с самым неприятным видом прислушивался. Он действительно как — будто сторожил его. Окинув глазами казаков, он увидал, что многие смотрят прямо на него и хохочут. Но страннее всего было то, что при этом он вовсе не смутился, напротив того, он выпил еще рюмку и вдруг во всеуслышание начал говорить.
— Я сказал уже! — начал он как можно громче, — я сказал уже, друзья, сейчас Леле, что Россия… да, именно Россия… одним словом, вы понимаете, что я хочу ска-ка-зать… Россия переживает, по моему глубочайшему убеждению, кри- зис…
— Какой нахер кризис! Это все американы! — раздалось на другом конце стола.
— Гу-гу!
— Тю-тю
Бубкин было остановился. Лысой встал со стула и начал разглядывать: кто крикнул? Мокша украдкой покачивала головою, как бы усовещивая гостей. Лаврентий Валерьянович это очень хорошо заметил, но с мучением смолчал.
— Кризис! — упорно продолжал он, — и давеча… и именно давеча я говорил Мокше… да… что… что обновление, так сказать, вещей…
—Лаврентий!!!! — громко раздалось на другом конце стола.
— Что ? — отвечал прерванный общественник Бубкин, стараясь разглядеть, кто ему крикнул.
— Ровно ничего, Ва- лерьич, продолжайте! пра-дал-жайте! — послышался опять голос.
Лаврентий Валерьяновича передернуло.
— Обновление, так сказать, этих самых вещей…
— Лаврентий Валерьянович! — крикнул опять Петр.
— Что тебе надо?
— Здравствуйте! Хохоча выпалил Петр.
На этот раз Лаврентий Валерьянович не выдержал….
Он прервал речь и оборотился к нарушителю порядка и обидчику. Это был солист ансамбля «Казачий Дюк» Петр, сильно наклюкавшийся и возбуждавший огромные подозрения. Он уже давно орал и даже разбил тарелку, утверждая, что это к добру.
— Он пьяный! — шепотом подсказал Лысой.
— Вижу, что пьяный, но..
— Значит… пьяный. Я, с своей стороны, готов простить..
Я полагаю, что Петр сошел с ума… то есть чекнулся… то есть я хочу сказать… что вы меня не любите… А между тем я люблю вас всех… да, и люблю даже Лысс -сого…
В эту минуту преогромная слюна вылетела из уст Лаврентий Валерьяновича и брызнула на скатерть, на самое видное место. Лысой бросился обтирать ее салфеткой. .
— Пьяный человек, — снова было подсказал Лысой, с ним такое бывает.
— Леля! Я вижу, что вы… все… да! Я говорю, что я надеюсь… да, Лаврентий Валерьянович чуть не плакал.
—Лаврентий Валерьянович, что вы такое говорите, страсть какая! Ужас какой то! — бубнила под нос индюшка Мокша.
— Леля, обращаюсь к тебе… Скажи, если я поехал с вашим ансамблем… да… да, так сказать поддержать, я имел цель. Я хотел нравственно поднять… я хотел, чтоб чувствовали. Я обращаюсь ко всем: очень я что не заслужил вашего уважения?
Гробовое молчание.
— Нет, нет — кричал Бубкин … я поехал с вашим ансамблем, с атаманом… я хотел, так сказать, поддержать. И вот за все, за все!
Он опустился на стул, как без памяти, положил обе руки на стол и склонил на них свою голову, прямо в тарелку с недоеденным чесночным холодцом. Нечего и описывать всеобщий ужас. Через минуту он встал, очевидно желая уйти, покачнулся, запнулся за ножку стула, упал со всего размаха на пол и захрапел…
Лаврентий Валерьянович лежал на полу, потеряв всякое сознание. Лысой схватил себя за остатки волос, которые росли по бокам редким мхом и замер в этом положении. Артисты стали поспешно расходиться, каждый по-своему толкуя о происшедшем. Лаврентий Валерьяновича с большим трудом удалось перенести в гостиничный номер и уложить на кровать Шкары.
НОЧЬЮ ПОСЛЕ ПЬЯНКИ
Атаман с раздражением ворчал на Шкару
— Да что ж тебе? Ну, и иди спать, если захотелось! — сказал он: громко, по всей комнате раздался храп Лысого, а вслед за ним Петр захрапел еще громче. Уже давно слышался отдаленный стук настенных часов. Дело потянуло за полночь. Атаман заметил, что в самом деле пора на покой. Все разбрелись, пожелав спокойного сна друг другу, и не замедлили им воспользоваться.
НА УТРО….
Не спалось только Шкаре, по приезду в Суздаль она выбрала себе койку поуютнее — у окна, положив на всякий случай туда свои вещи. С ансамблем отправился этот негодяй Бубкин, — размышляла она,- значит опять все закончится пьянкой и сауной. В глубине души Шкара не любила эту традицию, ходить по баням, а тем более с этим общественником, который раздевался до гола и фотографировал свой покрытый волосами, круглый как шар живот и маленькую как горошинка бубку, рассылая фото своим друзьям и всем подряд.
Турка хоть и терпеть не могла гостиничных коек, но в продолжение всего вечера несколько раз, и особенно украдкой, забегала сюда посмотреть. Каково же было ее негодование, ее злость, когда она узнала, что на ее ложе хотят перенести больного Бубкина, заболевшего чем-то вроде холеры! (С Бубкиным сделался жуткий понос).
Мокша вступилась было за нее, бранилась, обещалась назавтра же жаловаться атаману; но Лысой показал себя и настоял: Лаврентий Валерьяновича положили на место Шкары, а ей постелили в коридоре на полу. Шкара, как и ноне орала своей иерихонской трубой, но ослушаться не посмела: у атамана была плетка, ей очень знакомая, и она знала, что атаман непременно завтра потребует кой в чем подробного отчета. В утешение ей принесли в залу розовое одеяло и подушки в плюшевом убранстве.
Мокша приютилась на полу, на коврике подле храпящего в разносол общественника Бубкина. В глубине души она мечтала о этом коротком мужчине, но тот видел в ней лишь материнскую субстанцию — не более.
Она накрылась шубенкой, но спать не могла, потому что принуждена была вставать поминутно: с Лаврентий Валерьяновичем сделалось ужасное расстройство желудка. Мокша, женщина мужественная и великодушная, раздела его сама, сняла с него всю одежду, ухаживала за ним, как за родным сыном, и всю ночь выносила через коридор из спальни зеленый в горошек горшок и вносила его опять. И, однако же, несчастья этой ночи еще далеко не кончились
Что могло сравниться и с той мучительной ночью, которую провел Лаврентий Валерьянович Бубкин на ложе несчастной Шкары! Некоторое время головная боль, рвота и прочие неприятнейшие ощущения не оставляли его ни на минуту. Это были адские муки. Сознание, хотя и едва мелькавшее в его голове, озаряло такие бездны ужаса, такие мрачные и отвратительные картины, что лучше, если бы он и не приходил в сознание. Впрочем все еще мешалось в его голове. Он узнавал, например, Мокшу — слышал ее незлобивые увещания вроде: «Потерпи, мой голубчик, потерпи, батюшка», и бесконечно звонившей какому то Вите.
Узнавал и не мог, однако, дать себе никакого логического отчета в ее присутствии подле себя.
Чаще всех представлялась ему толстозадая Шкара, но, вглядываясь пристальнее, он замечал, что это вовсе не Шкарин зад, а выпуклый живот бездельника Лысого. Мелькали перед ним Петр, и старуха с подвязанной щекой.
Наконец, уже под утро, галлюцинации прекратились, и он заснул, заснул крепко, без снов. Он проспал около часу, и когда проснулся, то был уже почти в полном сознании, чувствуя нестерпимую головную боль, а во рту, на языке, обратившемся в какой-то кусок сукна, сквернейший вкус. Он привстал на кровати, огляделся и задумался. Бледный свет начинавшегося дня, пробравшись сквозь щели окна узкою полоскою, дрожал на стене. Было около семи часов утра. Но когда Лаврентий Валерьянович вдруг сообразил и припомнил все, что с ним случилось с вечера; когда припомнил все приключения в ресторане, свой немыслимый подвиг, свою речь за столом; когда представилось ему разом, с ужасающей ясностью все, что может теперь из этого выйти, все, что скажут, теперь про него и подумают; когда он огляделся и увидал, наконец, до какого грустного и безобразного состояния довел он мирное ложе Шкары, — о, тогда такой смертельный стыд, такие мучения сошли вдруг в его сердце, что он вскрикнул, закрыл лицо руками и в отчаянии бросился на подушку. Через минуту он вскочил с постели, увидал тут же на стуле свою одежду, в порядке сложенную и уже вычищенную, схватил ее и поскорее, торопясь, оглядываясь и чего-то ужасно боясь, начал ее напяливать. .
Он хотел было улизнуть тихонько. Но вдруг отворилась дверь, и вошла Мокша, с горшком и полотенцем в руках. Она без дальних разговоров объявила, что умыться надобно непременно.
— Как же, умойся, нельзя же не умывшись-то…
И в это мгновение Лаврентий Валерьянович сознал, что если есть на всем свете хоть одно существо, которого он мог бы теперь не стыдиться и не бояться, так это именно эта старуха.
Он умылся. И долго потом в тяжелые минуты его жизни припоминалась ему, в числе прочих угрызений совести, и вся обстановка этого пробуждения, и этот зеленый в горошек горшок. После этого случая Бубкин закодировался. В последствии именно этот эпизод станет причиной его скоропостижной кончины. Но, об этом после
